И – все.

И – забыли.

И – занялись новыми покойниками.

Вырыли новые могилы.

Прочли новые молитвы.

Простых кнехтов и хоронили по-простому. Наспех, без домовин, без серебреных лат, в грубых саванах, в неглубоких ямах. Под теми же осиновыми крестами. Что ж, кнехты кнехтами. Может у тевтонов, привыкших к смерти соратников, так и принято, но русские дружинники достойны иного погребения.

Всеволод настоял, чтобы его бойцов закопали поглубже. И чтобы каждого русича – упокоили в боевой броне. Небось, бились-то они не хуже тевтонских рыцарей и раз уж для союзников не отведено места в замковом склепе, пусть хоть так, что ли… Серебрёный доспех худо-бедно защищавший при жизни, пусть послужит и теперь, после смерти.

И без гроба – тоже не годится. Не собак все ж закапывали – верных соратников.

Под неодобрительным взглядом рачительного однорукого кастеляна из ценных осиновых (ибо осина нынче – самая ценная порода) досок русичи сбили домовины. И – для своих павших, и – для шекелисов.

Всеволод решил: отважных воинов Золтана тоже надлежало схоронить с честью. Покуда есть такая возможность…

Каждый гроб снаружи обложили посеребренными наконечниками стрел. Над каждой крышкой зарыли обнаженное оружие погибшего. С серебряной насечкой, да острием вверх. Если сунется темная тварь – пусть отведает серебра.

Вот и все, что можно было сделать. И – прощайте, други!

Татары поступили проще. В стороне от погоста – на вершине небольшого каменистого холма сложили погребальный костер. Запалили. И заунывными напевами родных степей долго провожали души павших соплеменников, отлетавшие вместе с тяжелыми клубами густого черного дыма.

К вечеру управились. Все. Со всем. Удалось даже выкроить пару часов для ужина и отдыха.

А после заката вновь расступились воды Мертвого озера. И вновь открылся Проклятый проход. И над безжизненным каменистым плато заклубился светящийся зеленоватый туман.

На наблюдательной площадке замкового донжона всполошно и гулко взревел сигнальный рог неусыпной стражи.

Глава 29

…Всеволод худо-бедно, а все же привыкал, приспосабливался к новой жизни. К особой жизни, когда днем спишь. Немного. И много работаешь. А ночью – сражаешься. Еще больше.

Эржебетт теперь не отходила от него ни на шаг. Девчонка всегда была рядом. Как привязанная. Как и положено хорошему оруженосцу, за какового ее и принимали еще тевтоны. По крайней мере, делали вид, что принимают.

Днем Эржебетт трудилась наравне со всеми, не гнушаясь самой грязной работы. Ночью – пережидала штурм где-нибудь в укромном уголке под тем участком стены, который обороняли русичи. Русичами же со всех сторон окруженная. В сече девчонка, конечно, не участвовала. Но помогала, чем могла. Подавала наверх стрелы, подносила огонь, воду. Оттаскивала, если возникала нужда, раненых и убитых.

Опасно, конечно, но после странного визита рыцаря с серебряной водой в перчатке что-то подсказывало Всеволоду: оставлять девчонку в пустующем донжоне одну – еще опаснее. Тайный враг ведь завсегда страшнее явного. В общем, уж лучше так – в бою, но под присмотром.

В тевтонской кузне ему справили новый меч взамен сломанного. Аккурат по руке – не хуже прежнего. Добрый клинок толкового мастера. И сталь хороша. И серебра на сталь положили не скупясь – воюй, русич!

Всеволод воевал…

Штурм следовал за штурмом. Таких яростных атак, как в первую ночь их пребывания в тевтонском замке, правда, пока не повторялось. Нападения нечисти защитники замка отбивали, не впуская врага за стены. Порой – даже не поджигая рва. И потери были не столь велики.

Но люди все-таки гибли. Но ряды – редели.

И все настойчивее лезли в голову мысли: что дальше? Что будет потом, когда защитников Закатной Сторожи станет меньше, чем потребно для обороны внешних стен крепости? Отойти во внутреннюю цитадель? Хорошо, а потом? Запереться в донжоне? А после? Когда уже не хватит сил защищать главную башню замка? Куда уходить тогда? Где запираться? Откуда продолжать бой?

Наверное, такие мысли мучили не одного Всеволода. По неизменно хмурым лицам своих и чужих ратников видно…

По первоначалу – в затишьях перед жестокими ночными боями, в кратких перерывах между тяжкими дневными трудами – Раду, бывало, еще вытаскивал цимбалу и пел свои песни – печальные, тоскливые, грустные. Веселых песен в Серебряных Вратах Всеволод от молодого угра так ни разу и не услышал. А ведь до чего хотелось! Но певец пел не то, что хотелось. То, что было вокруг, пел. Что было на душе. А на душе было скверно. И потому песни не будоражили кровь. Надрывные песни юного шекелиса лишь вышибали слезу. Не из глаз даже – из самого сердца. Кровавую слезу.

Возможно, поэтому вскоре песни и вовсе перестали звучать. То ли сам так решил Раду, то ли подсказал кто, но увязанная в большую дорожную суму цимбала куда-то исчезла. Да только без песен – хотя бы таких унылых и безрадостных – стало совсем невмоготу. Будто пал уже обреченный замок. Будто вымерли все его защитники, а те что бродят еще днем и машут мечами ночью – не люди уже, а трупы живые. Лишь по ошибке живые. Ненадолго живые…

Тевтонский старец-воевода Бернгард доходчиво объяснил Всеволоду, что Ночной Рыцарь, он же Черный Князь, он же Черный Господарь, он же Шоломанар, Балавр и Эрлик-хан не перейдет границу обиталищ, покуда в окрестностях Мертвого озера есть кому сопротивляться темному воинству. Но тот же мастер Бернгард сказал, что подмоги Закатной Стороже ждать больше неоткуда.

А озеро, скрывающее под толщей воды Проклятый проход, каждую ночь извергает все новые и новые отряды – сотни, тысячи упырей, жаждущих крови. И конца-краю тому не видать. А оборонять бесконечно нельзя никакую крепость.

Даже эту, кажущуюся такой неприступной. Увы – только кажущуюся. Да и припасы гарнизона ведь не безграничны. Даже если удастся еще месяц-другой успешно отбивать атаки темных тварей, чем защитники будут питаться, когда подчистят все кладовые, когда съедят собственных коней? Упырятиной, которую не способны есть даже вечно голодные волкодлаки?

С каждым вяло, сонно прожитым днем, с каждой пролетевшей в боевом угаре ночью Всеволод все отчетливее осознавал то, что, по большому счету, понял сразу, с самого начала: нет никакого выхода, нет надежды.

Да, он понял это давно. Но – умозрительно, отстраненно как-то понял. Тогда он был еще свеж и полон боевой злости. Тогда ему достаточно было битвы с нечистью ради самой битвы. Теперь же Всеволод просто выполнял однообразный ратный труд – выполнял механически, бездумно. И теперь он начинал уставать от работы, конечного результата которой не будет. Никогда.

Потребовалось время, чтобы как следует прочувствовать, прожить понятое. И уяснить по-настоящему. А время шло. И горькая правда становилась все горше. И неумолимо заполнявшая душу безысходность угнетала все сильнее.

Они всего лишь оттягивали роковой миг неизбежного, неотвратимого. А есть ли в том смысл?

Наверное, есть. Как и в любой отсрочке. Лишний день жизни целого обиталища – это немало. А когда дни складываются в недели, в месяцы…

И все же от подобных размышлений всесокрушающей волной накатывала давящая, щемящая грусть. И отчаяние, и особая исступленная ярость, знакомая только обреченным. А еще – жажда битвы и смерти. Забытья в битве и в смерти. Хоть в чужой смерти, а хоть бы и в своей. Все равно уж потому что. Бесполезно все потому как.

Всеволод понимал: так – неправильно. Но до чего трудно было противиться такому. Особенно грусти-печали, от которой хоть волком вой. Без разницы – на луну ли, на солнце. Вой-й-й!

А тут еще исподволь свербила другая мыслишка. Вопрос, так и оставшийся без ответа. Неразгаданная загадка. Кем был все-таки тот неведомый рыцарь с раствором адского камня в перчатке? Зачем приходил к Эржебетт? Ищет ли он новой встречи? Найдет ли? И не понять – причастен ли к этой тайне тевтонский магистр? Или все же – нет? Поначалу отсутствие ответов раздражало и подстегивало хоть к каким-то действиям, хоть к какому-то поиску злоумышленника, но со временем копившееся глухое раздражение перегорало, а безрезультатность метаний лишь добавляла уныния в душу.